кроме Любы.
Мы ждали до рассвета. Потом начали искать. Облетели весь район вдоль маршрута, но Любы нигде не нашли.
Она не вернулась ни на следующий день, ни потом.
Летчики соседнего полка, которые в ту ночь бомбили цель немного севернее нашей, рассказывали, что видели самолет По-2 в лучах прожекторов. По самолету стреляли зенитки. Он шел к земле.
Это была Люба. Но почему самолет был обстрелян над железнодорожным узлом? Неужели она отклонилась к северу случайно? Нет, это не могло произойти.
Люба, конечно, знала, что севернее — железнодорожный узел. Эшелоны на путях. И сама выбрала себе цель… Настоящую!
В грозу
В соседнем полку погиб летчик. Истребитель. Его смертельно ранило в бою. Он дрался под Ростовом. Один против трех «мессершмиттов».
Раненный, он привел дымящийся самолет на свой аэродром и посадил его. А когда к самолету подбежали, чтобы вытащить летчика, оказалось, что он был мертв…
Вечером его хоронили. Нельзя было ждать — войска наши отступали, и на следующий день могло быть уже поздно.
Никто из нас не знал этого летчика.
Парторг Мария Ивановна Рунт пришла и сказала нам:
— Пойдемте хоронить его. У них в полку осталось совсем мало пароду: каждый день потери. Почти всех перебили…
Мы уже укладывались спать в большом и неуютном сарае, который прозвали гостиницей «Крылатая Лошадь». Погода стояла нелетная.
Одевшись, вышли. Небо было сплошь затянуто тучами, собиралась гроза. Мы направились к окраине станицы, где на телеге уже стоял гроб.
Полил дождь. Небо раскололось первым громовым раскатом. Причудливыми зигзагами вспыхивали молнии. В темноте мы шли за телегой по скользкой глинистой дороге. Хлюпала вода. Хлюпала под колесами, хлюпала в сапогах. Все промокли до нитки.
В тишине раздался голос Марии Ивановны:
— Товарищи, прячьте подальше партийные и комсомольские билеты!
Медленно шли мы мимо аэродрома, мимо гостиницы «Крылатая Лошадь», в поле… Под проливным дождем. И молнии озаряли шествие.
Уныло брела тощая лошадка, покорно кивая головой. Телега раскачивалась на ухабах, и хлюпала под колесами вода.
Мы хоронили летчика. Под проливным дождем. Никто из нас не знал его в лицо. И никто не запомнил его имени…
Бомбят Ростов
Раскатистые взрывы сотрясают воздух. Дрожит земля. Весь день бомбят Ростов.
Отсюда, из станицы Ольгинской, хорошо видно, как заходят на город фашистские самолеты, как летят вниз бомбы.
Скоро город будет оставлен. Наши войска уйдут. И полк наш улетит. А пока мы ходим по станице, как будто все идет так, как надо. Никто не говорит об отступлении.
Местные жители сидят у своих домов, кто на скамейке, кто на завалинке. Смотрят в сторону Ростова. Деды тихо переговариваются, медленно набивают трубки, дымят, думают. Бабки охают, всплескивая руками, строят разные предположения, но продолжают продавать семечки.
Пока мы в станице, они еще на что-то надеются.
А в окнах горит закат. Такой же закат, как и вчера. И солнце заходит точно так же, как обычно. И по заросшей травой улице важно расхаживают петухи, потрясая красными гребнями, увлекая за собой глупых кур. И сытый кот жмурится на подоконнике, только кончик хвоста подрагивает при очередном взрыве.
И пока еще ничего не произошло. Вот только Ростов бомбят… А в остальном все как обычно. Даже странно подумать, что завтра все изменится.
Так бывает. До последнего момента не верится, что может случиться что-то ужасное. Даже когда знаешь наверняка, что случится. Потому что всегда кажется: тогда и солнце не должно светить и свет померкнет. А солнце все равно светит, и цветы распускаются…
Сидят деды и смотрят в сторону Ростова. А солнце все ниже, тени длиннее. Кончается день.
…Рано утром мы покидали станицу. Жители вышли из хат, стояли в воротах. Смотрели, как рулят по улицам наши самолеты, как вереницей ползут они, покачиваясь, к зеленому полю за околицей.
Никто ничего не говорил. Просто смотрели. Бабки — пригорюнившись, в белых платочках. Деды — забыв о трубках, зажатых в кулаке.
Самолеты двигались медленно: улицы были узкие. А нам, тем, кто сидел в кабине, так хотелось быстрее дорулить до зеленого поля. Чтоб не видеть белых платочков и понурых дедовских усов…
Не видеть бы этого
Остался позади Дон. Мы отступаем. Все дальше на юг. Степи, степи… Изредка — пустые конезаводы, небольшие хутора. Стоит сухая, палящая жара.
Ночью летаем бомбить врага. Днем перебазируемся на новое место. Спим мало.
…В одном из хуторов мы задержались три дня. После ночных полетов спали прямо в саду, в тени деревьев. В полдень, проснувшись от жары, я услышала какой-то странный шум. Прислушалась: это было ржание лошадей, громыханье повозок, топот и непрерывный гул.
Я вышла за ворота и увидела, что вся дорога, огибавшая хутор, запружена войсками. Они двигались на юг…
В группе женщин, стоявших поодаль, я заметила соседку Фоминичну, которая угощала нас по утрам парным молоком. Она подошла ко мне. С ней дочка, худенькая, большеглазая девочка лет семи. Ухватившись за юбку матери, девочка испуганно смотрела на ржавших лошадей. Иногда она поднимала лицо и взглядывала на мать вопросительно и как будто с надеждой, улыбаясь какой-то беглой, вымученной улыбкой. Казалось, она старалась сама себя убедить в том, что все хорошо и взрослые напрасно волнуются: ничего страшного нет и не будет…
— Отступают, — кивнула головой Фоминична в сторону дороги.
— Отступают… — повторила я за ней, как эхо.
— А вы как же?
— Мы? Мы — тоже…
За месяц я почти привыкла к тому, что мы отступаем. Но все чаще приходила мысль: до каких же пор?
Дорога возле хутора делала петлю, круто сворачивая на юг. Сначала я видела лица солдат. Множество лиц, которые казались мне издали совсем одинаковыми. Потом — спины. Спины, спины… Между ними — лошади, повозки. Сердце сжималось тоскливо и тягуче: до каких же пор?
…Вспомнилось первое военное лето. Такое же тягостное чувство я испытывала в августе 1941 года. Тогда, год назад, мы, комсомольцы Московского авиационного института, работали на строительстве оборонных рубежей под Брянском и Орлом. Нас было много, целая армия московских студентов. Работали, как заправские землекопы, копая противотанковые рвы, выбрасывая вверх на три метра землю, глину, песок. Часто приходилось делать большие переходы — по тридцать и сорок километров. Босиком. Спали где попало: в стогу, в пустой школе, в сарае. Иногда над трассой рва снижались «мессеры» и строчили из пулеметов. А ночами летели на Москву тяжелые бомбардировщики… Мы яростно копали, а фронт приближался.
Как-то после очередного перехода заночевали
